class="empty-line"/>
Бабушка замолчала. Катюшка покосилась на старушку и словно вдруг впервые заметила сколько морщинок залегло у её добрых, голубых глаз, что лучились всегда таким теплом и добром, которых хватило бы, пожалуй, чтобы обогреть целый мир. Они с дедом Семёном и были для Катюшки целым миром, её миром. На сердце кольнуло иглой – а ведь они не вечны. Придёт время, и уйдут они, оставят свою внученьку одну. Как же станет она жить без их ласки, без их мудрости, без их вечных историй? К кому приедет на каникулы? Никогда ещё Катюшка не думала о том, что однажды не станет бабушки и дедушки, казалось, что они настолько незыблемы, что нет в мире ничего более постоянного и вечного, чем эта деревенская изба под синим небом, старый сад и любимый её пень у двора, рукомойник на стенке сарая, золотые шары и мальвы в палисаднике… Слёзы выступили на глазах девушки, она отвернулась, чтобы бабушка не заметила. Проморгалась быстро, вытерла незаметно влагу.
– Бабуль, а расскажи историю? – попросила она бабушку.
– Где я их тебе на кажной день новых напасусь? – заворчала баба Уля, а Катюшка притаилась, знала бабушкину присказку. Сейчас поворчит для порядку, да начнёт сказывать, так уж у неё заведено. Так было и на этот раз.
– Погань-то всякая, баю, сегодня особливо боится. Потому как Илья-пророк по земле ходит и зорко смотрит. Как увидит где нечистых, так молнией и поразит. Оттого они нынче оборачиваются в зверей разных, да стараются поближе к человеку притереться, в дом попасть. Нельзя сегодня в дом ни собаку, ни кошку незнакомую пускать. И своих нельзя выпускать. Может бес и его обличье принять, да в дом вползти. А там уж кто знает, что он творить начнёт. Всяко бывает. Купаться нынче нельзя ни в коем разе. Беда может быть.
Был у нас в деревне Васька-плотник, до того поперёшный мужик, вот постоянно спорить любил, ну, и поспорил раз, что всё это традиции, не боле, бабкины сказки. Пошёл на Ильин день на реку, вот аккурат напротив нашего дома, да и утонул у всех на глазах. А ведь пловец был отменный. Мужики, конечно, когда увидели, что он не выныривает, одёжу поснимали, да в воду, спасать его, непутёвого. Только где там. И ведь, что интересно, и течение тут не сильное, а тут же снесло его далёко, так, что лишь на другой день специальные водолазы его отыскали, вот как унесло. А отчего тонуть-то стал? Сердце, говорят, отказало. Разорвалось прямо. То ли испугался чего-то сильно, то ли ещё что. Не знаю. Вот тебе и бабкины сказки. Народная мудрость-то она веками складывалась, старики зазря не скажут.
Или вот, Макар у нас есть, теперь уж старый совсем, старше нас будет. Всю жизнь рыбалкой промышлял. Раз собрался на Ильин день рыбачить идти, тёща евойная ему и бает, нельзя, мол, Макарушка, нынче день особый, к воде близко подходить нельзя. А он только отмахнулся, иди, говорит, со своими байками лесом. У меня, говорит, на завтра заказ хороший, на свадьбу, люди из городу заказали стерляди. А это деньги немалые. Ну, сказал и ушёл. Наловил рыбы много, сетью он брал. А пока сети стояли, на удочку ещё рыбачил. Ну, и на свой же крючок наступил. Нога после долго у него гноилась, всё никак не заживала, воспаление пошло сильное, чуть было вовсе ногу не отняли. Еле спасли его доктора. А с рыбой тоже оказия вышла.
После свадьбы недели две прошло, приехали люди из городу к Макару в дом. Так и так, мол, признавайся, что ты, старый колдун, сделал. Тот не поймёт ничего. А они ему толкуют, что невеста с женихом после свадьбы чахнуть стали на глазах, никак не оклемаются. Врачи руками разводят. К бабке в село поехали. Она им и сказала, что через рыбу всё пришло. Они сразу к рыбаку, чуть было его не прибили. После к нашей бабке Груне пошли, теперь уж нет её, она кой-чего знала тоже. Вот бабка Груня им всем и объяснила, что Макар вместе с рыбой беса поймал в рыбьем обличье, и эта рыба досталась как раз молодым за столом. В храм, говорит, их ведите, пусть поисповедаются да причастятся, и всё пройдёт. А ты, говорит, Макар, в деревне вырос, должен бы такие вещи знать. Отругала она его крепко. Городские уехали, больше не возвращались, видать, помог совет. Так-то, внученька, да гляди-ко, мы с тобой уж и до поляны дошли, хватит лясы точить, пора за дело браться.
И баба Уля, перекрестившись сама, и, перекрестив широким жестом цветущий луг, шагнула в высокую траву.
– Перед войной многие у нас её видали, – поддакнул дед Семён бабе Уле, что закатывала на зиму огурцы. Катюшка сидела тут же, за столом, укладывала на дно каждой банки круглые с зазубринками листы смородины, длинные, как заячьи уши листья хрена, несколько горошин душистого перца, пару зубчиков чесночка и обязательно зонтик укропа с желтовато-коричневыми, терпко-пахнущими семенами.
– Да, – продолжила баба Уля, заливая очередную банку рассолом, – Она завсегда перед несчастьями показывается. Коль одному человеку покажется, дак, знать, у него в семье приключится беда какая. А коли уж целыми деревнями видеть её начнут, плохо дело – несчастье неминуемое идёт.
За окном нынче шёл дождь, и наша троица затеяла готовить маринады на зиму, за делом разговор завели. И как он снова скатился ко всякому удивительному да загадочному, Катюшка и сама не поняла. Вроде бы начали про прадеда Михаила, отца деда Семёна, ветераном он был, всю войну прошёл. А после и сказал кто-то про Белую Бабу.
– Я-то в армию пошёл после войны уж, через пять годов, как она закончилась. А перед войной, стало быть, было мне восемь годов. Бегали мы раз с друзьями на улице, обруч гоняли, да в лапту играли, тут слышим у бабкизоиного дома старухи о чём-то шепчутся. Они завсегда там собирались на свои посиделки. Но обычно-то они как баяли? Сядут, семечки щелкают, на всю улицу грамофонят, глухие ведь половина.
А вот ежели старухи неслышно сидят, дак это верный знак, что дело пущей важности у них, секрет одним словом. Они ведь, старухи как? Как чаво, дак они глухие, а когда надо дак за версту услышат, чего им не треба. Наши таке же были, старухи они везде одинаковы. Ну, мы с пацанами это дело приметили, и интересно нам стало, чего это они там обсуждают.
Потихоньку-помаленьку подобрались мы под палисад с другой стороны, там черёмуха росла густая, старая, да мальвы выше нашего росту, старухи нас и не заметили. А мы и рады, пристроились тихонько в зарослях, да уши греем. А старухи-то, они, значится, с другого боку этого палисада сидят, кто на скамейке, кто на бревне.
– Вот ей-Богу, девоньки, видела так же, как вот вас сейчас, – вполголоса доказывала что-то остальным бабка Тимофеиха.
Тут Колька, итить его, заржал, я и не расслышал, про кого Тимофеиха говорила.
– «Девоньки», – повторяет мне, показывая на старух, а сам ржёт.
Зашипел я на Кольку, кулак ему под нос сунул, молчи, мол, гад. Выдашь нас с потрохами, после старухи крапивой отстегают. Было уж такое, проходили, чай не впервой. Ну, Колька кивает, мол, ладно-ладно, не сердись. Сидим, дальше слушаем.
– Из леса я вышла, – продолжает тем временем бабка Тимофеиха, – Дай, думаю, присяду, передохну малость, аж задохлась вся, пока в горку-то тамошнюю взбиралась. Да ещё корзина с грибами руку оттягивает. Села я на пенёк, и вдруг вижу – за мной следом из леса она выходит. Белая Баба. Не к добру будь помянута. Высокая такая, выше меня, чай, на две
